Неточные совпадения
И долго, долго
дедушкаО горькой доле пахаря
С тоскою
говорил…
Случись купцы московские,
Вельможи государевы,
Сам царь случись: не надо бы
Ладнее
говорить!
— Дядя Костя! И мама идет, и
дедушка, и Сергей Иваныч и еще кто-то, —
говорили они, влезая на тележку.
— Пили уже и ели! — сказал Плюшкин. — Да, конечно, хорошего общества человека хоть где узнаешь: он не ест, а сыт; а как эдакой какой-нибудь воришка, да его сколько ни корми… Ведь вот капитан — приедет: «Дядюшка,
говорит, дайте чего-нибудь поесть!» А я ему такой же дядюшка, как он мне
дедушка. У себя дома есть, верно, нечего, так вот он и шатается! Да, ведь вам нужен реестрик всех этих тунеядцев? Как же, я, как знал, всех их списал на особую бумажку, чтобы при первой подаче ревизии всех их вычеркнуть.
Кажется, ни батюшка, ни
дедушка пьяницами не бывали; о матушке и
говорить нечего: отроду, кроме квасу, в рот ничего не изволила брать.
Клим думал, но не о том, что такое деепричастие и куда течет река Аму-Дарья, а о том, почему, за что не любят этого человека. Почему умный Варавка
говорит о нем всегда насмешливо и обидно? Отец,
дедушка Аким, все знакомые, кроме Тани, обходили Томилина, как трубочиста. Только одна Таня изредка спрашивала...
Это было очень обидно слышать, возбуждало неприязнь к
дедушке и робость пред ним. Клим верил отцу: все хорошее выдумано — игрушки, конфеты, книги с картинками, стихи — все. Заказывая обед, бабушка часто
говорит кухарке...
— А вы-то с барином голь проклятая, жиды, хуже немца! —
говорил он. — Дедушка-то, я знаю, кто у вас был: приказчик с толкучего. Вчера гости-то вышли от вас вечером, так я подумал, не мошенники ли какие забрались в дом: жалость смотреть! Мать тоже на толкучем торговала крадеными да изношенными платьями.
— Ох, напрасно, напрасно… — хрипел Данилушка, повертывая головой. — Старики ндравные, чего
говорить, характерные, а только они тебя любят пуще родного детища… Верно тебе
говорю!.. Может, слез об тебе было сколько пролито. А Василий-то Назарыч так и по ночам о тебе все вздыхает… Да. Напрасно, Сереженька, ты их обегаешь! Ей-богу… Ведь я тебя во каким махоньким на руках носил, еще при покойнике
дедушке. Тоже и ты их любишь всех, Бахаревых-то, а вот тоже у тебя какой-то сумнительный характер.
Ваш
дедушка у нас его отнял; выехал верхом, показал рукой,
говорит: «Мое владенье», — и завладел.
— Миловидка, Миловидка… Вот граф его и начал упрашивать: «Продай мне, дескать, твою собаку: возьми, что хочешь». — «Нет, граф,
говорит, я не купец: тряпицы ненужной не продам, а из чести хоть жену готов уступить, только не Миловидку… Скорее себя самого в полон отдам». А Алексей Григорьевич его похвалил: «Люблю», —
говорит. Дедушка-то ваш ее назад в карете повез; а как умерла Миловидка, с музыкой в саду ее похоронил — псицу похоронил и камень с надписью над псицей поставил.
— Варнавицы?.. Еще бы! еще какое нечистое! Там не раз,
говорят, старого барина видали — покойного барина. Ходит,
говорят, в кафтане долгополом и все это этак охает, чего-то на земле ищет. Его раз
дедушка Трофимыч повстречал: «Что, мол, батюшка, Иван Иваныч, изволишь искать на земле?»
Генеалогия главных лиц моего рассказа: Веры Павловны Кирсанова и Лопухова не восходит, по правде
говоря, дальше
дедушек с бабушками, и разве с большими натяжками можно приставить сверху еще какую-нибудь прабабушку (прадедушка уже неизбежно покрыт мраком забвения, известно только, что он был муж прабабушки и что его звали Кирилом, потому что
дедушка был Герасим Кирилыч).
— Вот хоть бы насчет телят, —
говорит дедушка, — и телята бывают разные. Иной пьет много, другой — мало. А иногда и так бывает: выпьет теленок целую прорву, а все кожа да кости.
Матушка частенько подходила к дверям заповедных комнат, прислушивалась, но войти не осмеливалась. В доме мгновенно все стихло, даже в отдаленных комнатах ходили на цыпочках и
говорили шепотом. Наконец часов около девяти вышла от
дедушки Настасья и сообщила, что старик напился чаю и лег спать.
— Это я замечал, —
говорит дедушка, — ежели на КузьмуДемьяна в санях поехали, быть суровой зиме.
Говорили, будто
дедушка был когда-то миллионером, но что несколько неудачных подрядов, один за другим, пошатнули его состояние настолько, что оно сделалось довольно умеренным.
Дедушка то крыжовничку фунтик купит, то селедку переславскую, а иногда только
поговорит и отпустит, ничего не купивши.
— В мое время в комиссариате взятки брали — вот так брали! —
говорит дедушка. — Француз на носу, войско без сапог, а им и горя мало. Принимают всякую гниль.
Но проходит пять — десять минут, а Настасьи нет. Пахом тоже задержался у ворот. Всем скучно с
дедушкой, всем кажется, что он что-то старое-старое
говорит. Наконец Настасья выплывает в столовую и молча заваривает чай.
Она
говорила с ним, как со мною, когда я, во время уроков, не понимал чего-либо, и вдруг
дедушка встал, деловито оправил рубаху, жилет, отхаркнулся и сказал...
— Хитрят всё, богу на смех! Ну, а
дедушка хитрости эти видит да нарочно дразнит Яшу с Мишей: «Куплю,
говорит, Ивану рекрутскую квитанцию, чтобы его в солдаты не забрали: мне он самому нужен!» А они сердятся, им этого не хочется, и денег жаль, — квитанция-то дорогая!
Рассказывать о
дедушке не хотелось, я начал
говорить о том, что вот в этой комнате жил очень милый человек, но никто не любил его, и дед отказал ему от квартиры. Видно было, что эта история не понравилась матери, она сказала...
— Уйди, — приказала мне бабушка; я ушел в кухню, подавленный, залез на печь и долго слушал, как за переборкой то —
говорили все сразу, перебивая друг друга, то — молчали, словно вдруг уснув. Речь шла о ребенке, рожденном матерью и отданном ею кому-то, но нельзя было понять, за что сердится
дедушка: за то ли, что мать родила, не спросясь его, или за то, что не привезла ему ребенка?
—
Дедушка? Мм… Ну, это он пустяки
говорит! Деньга, брат, ерунда…
Поселились они с матерью во флигеле, в саду, там и родился ты, как раз в полдень — отец обедать идет, а ты ему встречу. То-то радовался он, то-то бесновался, а уж мать — замаял просто, дурачок, будто и невесть какое трудное дело ребенка родить! Посадил меня на плечо себе и понес через весь двор к
дедушке докладывать ему, что еще внук явился, — дедушко даже смеяться стал: «Экой,
говорит, леший ты, Максим!»
Мне захотелось самому окрасить что-нибудь, и я сказал об этом Саше Яковову, серьезному мальчику; он всегда держался на виду у взрослых, со всеми ласковый, готовый всем и всячески услужить. Взрослые хвалили его за послушание, за ум, но
дедушка смотрел на Сашу искоса и
говорил...
Он и во гневе не терял разума,
говорит дедушке: «Брось кистень, не махай на меня, я человек смирный, а что я взял, то бог мне дал и отнять никому нельзя, и больше мне ничего у тебя не надо».
Ну, вот и пришли они, мать с отцом, во святой день, в прощеное воскресенье, большие оба, гладкие, чистые; встал Максим-то против
дедушки — а дед ему по плечо, — встал и
говорит: «Не думай, бога ради, Василий Васильевич, что пришел я к тебе по приданое, нет, пришел я отцу жены моей честь воздать».
— Бабушка тебя боится, она
говорит — чернокнижник ты, а
дедушка тоже, что ты богу — враг и людям опасный…
Дедушке это понравилось, усмехается он: «Ах ты,
говорит, орясина [Орясина — большая палка, жердь, уничижительное название высокого человека.], разбойник!
— Даст ему дед пятишницу, он на три рубля купит, а на десять украдет, — невесело
говорила она. — Любит воровать, баловник! Раз попробовал, — ладно вышло, а дома посмеялись, похвалили за удачу, он и взял воровство в обычай. А
дедушка смолоду бедности-горя до́сыта отведал — под старость жаден стал, ему деньги дороже детей кровных, он рад даровщине! А Михайло с Яковом…
Когда я выздоровел, мне стало ясно, что Цыганок занимает в доме особенное место:
дедушка кричал на него не так часто и сердито, как на сыновей, а за глаза
говорил о нем, жмурясь и покачивая головою...
— Прими свой праздничный пирог,
дедушка, —
говорила слепому подошедшая женщина лет пятидесяти.
— И еще как,
дедушка… А перед самым концом как будто стишала и поманила к себе, чтобы я около нее присел. Ну, я, значит, сел… Взяла она меня за руку, поглядела этак долго-долго на меня и заплакала. «Что ты, —
говорю, — Окся: даст Бог, поправишься…» — «Я, — грит, — не о том, Матюшка. А тебя мне жаль…» Вон она какая была, Окся-то. Получше в десять раз другого умного понимала…
— Это все Тарас… —
говорила серьезно Наташка. — Он везде смутьянит. В Тайболе-то и слыхом не слыхать, чтобы золотом занимались. Отстать бы и тебе, тятька, от Тараса, потому совсем он пропащий человек… Вон жену Татьяну
дедушке на шею посадил с ребятишками, а сам шатуном шатается.
Не вашими погаными руками…» — «Как же, —
говорю я, — взять его,
дедушка?» — «А умеючи, —
говорит, — умеючи, потому положон здесь на золоте великий зарок.
— Вот что,
дедушка, снимай шубу да пойдем чай пить, — заговорил Карачунский. — Мне тоже необходимо с тобой
поговорить.
«Зайди, —
говорит, —
дедушка, ко мне…» Это, значит, Телятников
говорит.
— Не поглянулся, видно, свой-то хлеб? — пошутил Основа и, когда другие засмеялись, сердито добавил: — А вы чему обрадовались? Правильно старик-то
говорит… Право, галманы!.. Ты,
дедушка, ужо как-нибудь заверни ко мне на заимку, покалякаем от свободности, а будут к тебе приставать — ущитим как ни на есть. Народ неправильный, это ты верно
говоришь.
— Это ты правильно,
дедушка, — поддерживал его Основа. — Слышите, что старик-то
говорит?
«Для чего вы,
говорю я, не чисто жнете?» — «А это,
говорят, мы Николе на бородку оставляем,
дедушка.
Хотя я много читал и еще больше слыхал, что люди то и дело умирают, знал, что все умрут, знал, что в сражениях солдаты погибают тысячами, очень живо помнил смерть
дедушки, случившуюся возле меня, в другой комнате того же дома; но смерть мельника Болтуненка, который перед моими глазами шел, пел,
говорил и вдруг пропал навсегда, — произвела на меня особенное, гораздо сильнейшее впечатление, и утонуть в канавке показалось мне гораздо страшнее, чем погибнуть при каком-нибудь кораблекрушении на беспредельных морях, на бездонной глубине (о кораблекрушениях я много читал).
Ее муж бывал иногда как-то странен и даже страшен: шумел, бранился, пел песни и, должно быть,
говорил очень дурные слова, потому что обе тетушки зажимали ему рот руками и пугали, что
дедушка идет, чего он очень боялся и тотчас уходил от нас.
Дедушка открыл глаза, не
говоря ни слова, дрожащею рукой перекрестил нас и прикоснулся пальцами к нашим головам; мы поцеловали его исхудалую руку и заплакали; все бывшие в комнате принялись плакать, даже рыдать, и тут только я заметил, что около нас стояли все тетушки, дядюшки, старые женщины и служившие при
дедушке люди.
Дедушка пошел в свою горницу, и я слышал, как бабушка, идя за ним,
говорила: «Вот, батюшка, сам видишь.
Напрасно зажмуривал я глаза —
дедушка стоял передо мной, смотря мне в глаза и шевеля губами, как
говорила Параша.
Вот как текла эта однообразная и невеселая жизнь: как скоро мы просыпались, что бывало всегда часу в восьмом, нянька водила нас к
дедушке и бабушке; с нами здоровались,
говорили несколько слов, а иногда почти и не
говорили, потом отсылали нас в нашу комнату; около двенадцати часов мы выходили в залу обедать; хотя от нас была дверь прямо в залу, но она была заперта на ключ и даже завешана ковром, и мы проходили через коридор, из которого тогда еще была дверь в гостиную.
За обедом нас всегда сажали на другом конце стола, прямо против
дедушки, всегда на высоких подушках; иногда он бывал весел и
говорил с нами, особенно с сестрицей, которую называл козулькой; а иногда он был такой сердитый, что ни с кем не
говорил; бабушка и тетушка также молчали, и мы с сестрицей, соскучившись, начинали перешептываться между собой; но Евсеич, который всегда стоял за моим стулом, сейчас останавливал меня, шепнув мне на ухо, чтобы я молчал; то же делала нянька Агафья с моей сестрицей.
Запах постного масла бросился мне в нос, и я сказал: «Как нехорошо пахнет!» Отец дернул меня за рукав и опять шепнул мне, чтоб я не смел этого
говорить, но
дедушка слышал мои слова и сказал: «Эге, брат, какой ты неженка».
После они сказали нам, чтобы мы не смели
говорить, когда старый барин, то есть
дедушка, невесел.